Некоторые статьи, расположенные на нашем сайте не имеют подписей (источник, автор). Если Вы обладаете информацией по каким-то материалам, просим Вас связаться с редакцией.
|
|
Вспоминая Андрея Тарковского...
Мир и фильмы Андрея Тарковского / Сост. А.М. Сандлер. - М.: Искусство, 1991, с. 382-386
«Exegi monumentum ...»*. Жизнь каждого художника пронизывает мечта о бессмертии. Каменные скульптуры дошли до нас сквозь тысячелетия, и по сей день свежо звучат строфы «Илиады» и «Упанишад», стены галерей заполняют полотна, написанные столетия назад, Моцарт и Бетховен - это наши современники, достаточно, даже находясь в пустыне, включить радио и поискать в эфире: кто-то где-то наверняка передает «Маленькую ночную серенаду» или «Элизе».
Наша культура сплеталась на протяжении тысячелетий, становясь, словно коса, все длиннее и все толще в основании, то есть в современности. Неужели ускорение XX века изменило положение вещей? Вместит ли людская память миллионы текущих свершений? Сохранятся ли в памяти будущих поколений имена наших современников, так же как в нашей сохранились имена Леонардо и Микеланджело?
Задавая себе эти вопросы, я осознаю, что Андрей творил в материале, жизнь которого, воспользовавшись избитой метафорой, можно сравнить с жизнью бабочки. Неужели мимолетная фотография жизни, запечатленная на кусочке целлулоида, может выдержать сравнение с долговечностью камня? Может ли человек эпохи компьютеров все еще думать о бессмертии? Я не уверен в ответах ни на один из этих вопросов, и в то же время я уверен, что достижения Андрея выдерживают рискованное сравнение с творчеством тех гениев, которые складывали многовековую историю нашей культуры.
Я не чувствую натянутости или даже преувеличения, когда применительно к Андрею употребляю слово «гений», более того - мысленно я употреблял это слово еще тогда, когда Андрей был жив, когда он творил, почти на моих глазах переживая обычные для художника взлеты и падения, когда материя, которую он формировал, начинала сопротивляться, когда он, раздираемый сомнениями, казался беспомощным, словно ребенок, не зная, как инсценировать эпизод, где поставить камеру, что сказать актерам.
От сомнений свободны только те, чей небольшой талант способен подсказать лишь одно решение, которые не знают мук выбора, борьбы хорошего с лучшим. Гений - это не уверенность в себе; проявление гения -
--
* «Exeqi monumentum» (латин.) - «Я памятник воздвиг» (начало 30-й оды III книги Горация).
Это не твердость руки и не легкость творения. Совершенство проявляется из опыта - апостериори, когда в готовом произведении мы ощущаем дыхание необходимости, - мы понимаем, что не могло быть иначе, что только такое, какое есть, оно содержит гармонию и смысл.
Если бы учитель вызвал меня к доске и спросил, почему я считаю Андрея гением, я бы попытался отыскать в памяти ответы на этот же вопрос применительно к Эль Греко или Гёте, Достоевскому или Прусту, Дебюсси или Тордвальдсену. Но любой ответ неизбежно звучал бы по-школярски, так как гениальность не поддается объяснению (объясненная, она бы позволила себя повторить!). Андрей совершил в кино такое, что кажется невозможным, - он сумел придать материальную форму тому, что по сути своей невидимо и недоступно нашим ощущениям: в механической кинофотографии он запечатлел облик Духа, в форму материи вписал ее абсолютную противоположность. И совершил он это в той дисциплине, за которой не стоят столетия кропотливого развития, наоборот - которая возникла в век головокружительных ускорений и которая сформировалась, чтобы наиболее полно выразить этот век.
Разве не для того родилось кино, чтобы языком вестерна рассказать о смешении культур и триумфальном завоевании континента? В формах научной фантастики - о пути в космос, к звездам? Кино завладело описанием нашего облика и поведения, показало нашу интимную жизнь, сокрушая вековые табу традиционных нравов. Природа кинематографа с самого начала подчинилась вкусам массовой аудитории; с этой аудиторией кино прожило всю свою едва лишь вековую биографию. Если значение языка равно тому, что он передает, то язык кино сформировался для того, чтобы в сфере массовой культуры тиражировать наиболее популярные мифы. Все они вырастали из веры в исключительность материи как реальности и прославляли материю перед теми, кто был ошеломлен ростом материального обогащения.
Жизнь Андрея составляет половину того времени, что существует его дисциплина. Он прожил полвека, в то время как кино приближается к своему столетнему юбилею. Андрей оставил после себя поразительно мало фильмов, но все то, что он сделал, сумело самым глубочайшим образом опровергнуть то, что повсеместно считалось природой кинематографа. Андрей создал в кино свой собственный язык, и это позволило ему говорить наперекор тому, что следовало считать бесспорным. Он не признавал мир вещей и значимость обладания - усомнился в том, что его современникам казалось абсолютным, - и показал, что именно этот мир является миром призраков, иллюзий, миром теней, а не сути существования.
Когда сегодня я оглядываюсь на жизнь и творчество Андрея, то мне кажется, что я ясно вижу в них логику, которая вела к свершению. Творчество Андрея по-своему замкнуто, его путь исполнился, равномерно возносясь и обрываясь там, где можно усомниться в существовании его продолжения. Все более совершенный в самовыражении, Андрей в конце своей жизни ушел так далеко, что кинематографу потребуются годы, чтобы пройти за ним тот же путь. Последний раз я видел Андрея в Париже, за несколько недель до его смерти. Я помню, как он, еще не веря в приговор судьбы, строил планы создания фильма о святом Антонии из Падуи. «А может, - говорил он, - это будет только повод, или даже повод будет другим, главное, чтобы это был фильм о противоположности духа и плоти -этих двух сторон реальности, в которых разыгрывается драма человека». В состоянии ли кино впрямую говорить об этих проблемах? Сумеет ли его язык поднять и выразить смыслы, перед которыми чувствуют свое убожество и робеют живопись, литература и музыка? Захочет ли зритель, который ждет от фильма подтверждения того, что он выбирал в жизни, пойти в кино, чтобы подвергнуть критической переоценке перспективы своего существования?
Я знал Андрея много лет, с тех времен, когда бывал в Москве на съездах и совещаниях кинематографистов, позднее встречался с ним во время его поездки по Польше. Но по-настоящему близко мы познакомились только в Италии, когда создавалась «Ностальгия», и потом, во время его работы над «Жертвоприношением». Мы прожили одно совместное путешествие по Соединенным Штатам и пару кинофестивалей. В первые недели болезни, до больницы, Андрей жил в Париже у меня. Я видел его на фоне Запада и допускаю, что некая отчужденность от того мира была тем импульсом, который помог развиться нашей дружбе.
Меня поражает логика, согласно которой Андрей, этот самый русский из всех русских кинематографистов, оказался перед лицом Запада, принеся ему в своем искусстве то, чего тому более всего не хватало, - духовное измерение мира, трансцендентность, ощущение бесконечности. Восприятие творчества Андрея - даже его ранних фильмов - всегда трудное, тут же, когда он творил, опираясь на пейзажи, актеров и язык Запада, как бы превратилось в вызов. Этот вызов звучит и поныне. Кинотеатры неустанно возвращаются к его фильмам, и кто-то непременно открывает их для себя, и для очередных зрителей они становятся ступенью посвящения в тайны бытия.
И именно в этом заключается величие Андрея, которое позволяет мне говорить о нем как о гении. Посвященность в искусство, эзотеричность языка - это ценности замкнутые в себе, и история кинематографа знает много художников, которых окружает атмосфера культа, созданного их преданными поклонниками. Встреча с искусством Андрея совершенно иного масштаба, она приводит не к восхищению создателем, а к восхищению миром, в котором Андрей открывает новое измерение - Бесконечность.
Когда я пытаюсь понять, какой ценой Андрей достиг совершенства, я должен оставить в стороне его талант - это дар, который можно обнаружить, развить или погубить, но который нельзя заслужить, поэтому он сам по себе, талант - повинность, долг человека, но не самоценность. Андрей отдавал себе отчет в том даре, которым обладал, и думаю, что он сознательно заплатил большую цену за то, чтобы этот дар не погубить. По отношению к своему искусству он был бескомпромиссен, настойчив до беспощадности, но в этой настойчивости никогда не доминировало собственное «я». Он творил для того, чтобы как можно более полно выразить красоту, которая одновременно является истиной. Ради этой истины, а не ради собственной славы он боролся с неподатливой материей.
Он был гордым и не был скромным в том смысле, как понимают скромность заурядные люди: он знал, что созданное им является великим; в то же время он был действительно скромен по отношению к тому, что старался сказать, - по отношению к тайне, с которой общался и которую пытался выразить. В странах, в которых он работал, съемочная группа всегда была ему предана безгранично, несмотря на то, что его требования к другим были так же безжалостны, как и к самому себе. В документальных материалах о работе над «Жертвоприношением» есть незабываемые драматичные кадры, снятые сразу же после неудачной съемки важнейшей финальной сцены - горящего дома. Андрей стоит с опущенной головой и бормочет что-то по-русски, не зная даже, что его снимают, бормочет слова: «Здорово мы себя показали ...»
Я пережил достаточно много собственных неудач на съемочной площадке, чтобы оценить эту форму «мы» в тот момент, когда злость заставляет нас видеть виновными тех, из-за кого кадр не получился. Думаю, что талант Андрея смог расцвести только благодаря глубокому его убеждению в необходимости нравственного самосовершенствования - возможность эстетического триумфа обеспечивалась этическим сознанием. Андрей много раз говорил о себе как о грешнике. Именно в этом и заключалось проявление его этического сознания.
Из высказанного Андреем большую популярность получила метафора о кинематографическом времени, в котором, как в скульптуре из камня, нужно отбросить все лишнее, а остальное станет искусством. Думаю, что подобная метафора применима и к нашей памяти. Время выветрит песок и мелкие камни - на века останется только то, что из благородного материала, в нем выразится суть достигнутого. Андрей оставил несколько фильмов и широкую память о своем воздействии на людей - он активно выступал в прессе, проводил семинары, встречался со зрителями. Он остался в памяти как личность: независимый в суждениях, идущий против течения, равнодушный к моде, никогда не изменявший своим убеждениям. Я помню, как в Штатах во время публичных дебатов перед показом «Ностальгии» я перевел вопрос наивного американского зрителя, который ощутил в Андрее духовного проводника и спросил: «Что я должен сделать, чтобы быть счастливым?» Андрей, изумившись вопросу, сказал: «Это не важно! Не стоит думать о счастье». «А о чем стоит?» - с американской деловитостью спросил молодой человек. Отвечая, Андрей привел целую серию изначальных эсхатологических вопросов, на которые человек должен себе предварительно ответить: «Зачем я существую? Зачем я был призван к жизни? Каково мое место в космосе? Какая роль мне уготована? А когда человек найдет ответы на эти вопросы, - сказал он в заключение, - то нужно смиренно выполнять свое предназначение. Счастье может быть дано, а может - и нет».
Я слишком мало знал Андрея, чтоб хотя бы догадаться, был ли он счастливым человеком, считал ли себя счастливым? Но я уверен, что Андрей верно угадал роль, которая была ему предписана, и выполнил ее в такой степени, что преждевременная смерть застала его в момент, когда дело, которое он вершил, казалось законченным.
Не знаю, достиг ли он бессмертия в том смешном человеческом измерении, которое позволяет членам Французской академии называться бессмертными. Не знаю, сумеет ли наша культура спасти эту преемственность памяти, которая позволяет нам несколько уменьшить пространство бренности. Если история сохранит после нас память такой, как до сих пор она сохраняла ее о минувших веках, то я уверен, что достигнутое Андреем сохранит в этой памяти такое же значение, какое имеют для нас творения духовных проводников прошлого.
Я не знаю, какая судьба ожидает в будущем дисциплину, которой Андрей посвятил свою жизнь. Сумеет ли она, со временем, стать благородней, или же ее ярмарочное происхождение будет тяготеть над ней и тогда, когда из словарей исчезнет само слово «ярмарка»? С перспективы конца XX века, с перспективы первого столетия аудиовизуальной дисциплины я глубочайшим образом убежден, что Тарковский был гением кино. Одним из первых и немногочисленных гениев, каких дала эта начинающая, «недозрелая» дисциплина.
|
|
